- SURVIVAL.GUIDE (2:5025/38.12) -------------------------- SURVIVAL.GUIDE -
From : Mike 2:5020/400 Wed 19 May 99 19:38
Subj : Как вести себя на допросе 2/2
---------------------------------------------------------------------------
Что следует понимать под словом 'антисоветские' или
'политические'
разговоры? Каково юридическое содержание этих непонятных слов? Не будет
ли
следователь любезен объяснить их? Допустим, известный борец за мир не
в
силах выговорить какое-нибудь слово. В результате возникает анекдот.
Будет
ли он антисоветским? Дозволено ли рассказывать анекдоты о Хрущеве? А
о
Брежневе? Или, например, вот идет по лесу Заяц, а навстречу ему Медведь.
- Здравствуй, Топтыгин, - говорит Заяц.
- Здравствуй, Косыгин, - говорит Медведь.
Такой анекдот - антисоветский?
Вообще, какие категории анекдотов или просто бесед способны
подрывать
существующий строй? Да и как можно сохранить тот строй, который
возможно
подорвать разговорами? Какие меры принять нам всем, как убедиться
наконец,
что произносимые слова содержат вполне определенный смысл?
Говоря,
например, 'существующий строй', имеем ли мы в виду одно и то же?
Когда мы говорим 'советский', нам гораздо понятнее, чем когда мы
говорим
'антисоветский'. Последнее воспринимается лишь интуитивно. В нашей жизни
мы
никогда не находим разумных и достойных определений слову
'антисоветский'.
Не оттого ли, что мир наших представлений недостаточно широк? А
вдруг,
читатель, этих объяснений совсем нет? Что тогда?
Я ненавижу ваши идеи, но готов отдать жизнь, чтобы вы имели право
их
выражать, - так утверждал Вольтер, очень давно. Я не уверен, что
сейчас
нужно утверждать что-то противоположное. Простите за наивность,
читатель,
но говорят, что знание на память статьи 19 Всеобщей декларации
прав
человека служит талисманом. Правда ли это? Не знаю.
Допрос - это не место, где должно быть понятно абсолютно все
Следователь. Ну, мы-то с вами, конечно, понимаем.
Свидетель. Нет, представьте, не понимаем.
(Из доверительной беседы.)
Ко всему можно привыкнуть, и к непонятному тоже. Постарайтесь во
всяком
случае. Когда любопытство следователя составляет основу его профессии,
его
жертве, наверное, надо обладать чем-то прямо противоположным.
Конечно,
неплохо, если оба стремятся к пониманию, только хорошо бы знать меру.
Ниже
приведен поучительный пример из допроса Е. Сиротенко (следователь
КГБ
Матевосян, июнь 1974 года). В нем, конечно, не все понятно. А кто
сказал,
что на допросе все должно быть понятно?
Вопрос: Давно вы знаете Паруйера Айрикяна?
Ответ: Паруйера Айрикяна я знаю со времени его заключения в
следственную
тюрьму КГБ в Ереване после ареста весной 1969 года по обвинению
в
соответствии со статьями 65 и 67 УК Арм. ССР (что соответствует статьям
70
и 72 УК РСФСР) за участие в национально-освободительном движении в
Армении.
Вопрос: Когда вы лично познакомились с Паруйером Айрикяном?
Ответ: Во время его пребывания в лагере строгого режима в
Мордовии,
после вынесения ему приговора - четыре года лишения свободы в 1969 году.
Вопрос: Как же вы могли лично познакомиться с Паруйером Айрикяном во
время пребывания в лагере строгого режима в Мордовии?
Ответ: В Москве во время его возвращения из Потьмы в Ереван весной
1973
года.
Вот видите, читатель, вначале ответы свидетеля казались вам
странными,
но потом вы поняли, что свидетель и следователь вкладывают разный смысл
в
одни и те же слова.
Кто спорит, что всегда хорошо знать, что нужно понимать, а что не
нужно.
Например, какие-то намеки следователя или еще что-нибудь.
Чтобы достичь понимания, говорят, вначале по крайней мере надо
достичь
непонимания. 'Вы все время жалуетесь, что не понимаете меня, - сказал
на
допросе один свидетель. - Интересно, как же вы беретесь расследовать
дело,
которое связано с теми, кого вы не понимаете?'
В среду в доме моей приятельницы рассказывал о том, 'как вести себя
на
допросе'. Хотя я не уверен, что на допросе надо себя как-то
специально
вести. По-моему, на допросе надо вести себя как везде. Везде надо
вести
себя обдуманно, т.е. думать над каждым шагом.
Приятельница сообщила, кстати, что ее подруга (машинистка) немножко
меня
'подвела' - она сломала ключицу и лежит в больнице. В это время я как
раз
объяснял разницу между оперативными данными и данными следствия. Я
ответил,
что час назад видел у подъезда человека, который долго читал вывеску
из
пяти букв. Если сейчас он может так же внимательно слушать нас, как до
того
читал вывеску, то потом ему нетрудно будет выяснить, какая из подруг
моей
приятельницы лежит в больнице со сломанной ключицей (конечно если
есть
причины для выяснения). Это будут оперативные данные, их
ценность
проверяется следствием, т.е. зависит от результатов соответствующих
обысков
идопросов. А они, эти результаты, представляют собой данные следствия.
Моя
приятельница, к сожалению, немного обиделась.
Тем временем вас приглашают на очную ставку с обвиняемым К.
Слова обвиняемого я все равно не в силах ни подтвердить, ни
опровергнуть: суда еще не было, а человек уже в тюрьме, его вина -
миф, его право на защиту ничтожно настолько, что мы все вынуждены
снисходительно наблюдать, как он, спасая себя, клевещет на других.
(Мнение свидетеля по конкретному поводу.)
К сожалению, память у К. оказалась 'лучше', чем у вас. А что вы
думаете?
Наверное, если бы К. напрягся и ничего не вспомнил, он, наверное,
настолько
подорвал бы свое здоровье, что его признали бы психом. Пока
чистосердечное
признание остается важным источником обвинения, и та, и другая
сторона
будут охотно идти навстречу друг другу в поисках общего языка и
обоюдной
выгоды.
Зачем нужна очная ставка? Уж не затем ли, что арестован только К., а
вы
пока на свободе? Очная ставка производится между двумя лицами,
показания
которых противоречивы. Они и должны быть противоречивы: один - в
тюрьме,
другой - на воле. Кто же из них прав? Следователь уже давно знает,
'кто
прав'. Ему хочется только 'доказать это получше'. Задача непроста и
требует
тщательной подготовки. В какой-то момент следователь напоминает
прокурора,
судью или, пожалуй, даже адвоката. Сейчас он будет давить на
психику
'бестолкового свидетеля', чтобы сделать его еще более бестолковым.
Вот следователь задает свой вопрос, недовольный и длинный. По
'краям'
вопрос кажется конкретным. Особенно в самом начале. Но в середине
-
сплошное унижение свидетеля. А конец? Он так лаконичен и тверд, что
все
вместе заставляет свидетеля съежиться, забыть начало и лишь поступать,
'как
лучше'. Для большего эффекта следователь повторяет конец: 'Так как
же
быть?', 'Так как же мне вас понимать?'. Свидетель похож на отбивную.
Сейчас
его на сковородку - и съедят. Однако обходится без сковородки -
съели
сырым. Проходит время, и странно: на суде все повторяется. Опять
делают
отбивную. Опять, кажется, сковородка. Ах, бедный свидетель. То, что
написал
следователь, он подписывал, оказывается, не читая.
Нет, с вами такого не произойдет. Хотя вы боитесь. Хотя вы боитесь?
Однако вернемся к очной ставке. Вначале, как положено,
следователь
выясняет ваши отношения. Каковы они? Кто теперь это знает? Никто.
Раньше
были друзьями. Раньше... Вы были для К. близким человеком. Он доверял
вам
свои маленькие китайские тайны. Он просто приходил 'исповедоваться'.
Вправе
ли вы передать следователю содержание интимных бесед? Это вопрос
вашей
совести и ничего больше.
Угрозы следователя и желание самого К. - не в счет.
Следовательно, вы плохой свидетель? К сожалению. А что же,
например,
должен чувствовать священник, которого заставляют нарушать тайну
исповеди?
К. - всего лишь близкий друг ваш, нет, не отец, но ведь и мужеством
Павлика
Морозова вы не обладаете. Разумеется, вас удивляет внешний вид К.
Главное -
его задушевные перешучивания со следователем и горячее желание
вспомнить
все на свете. Пользуясь случаем, он что-нибудь скажет вам шепотом,
чтобы
следователь не слышал. Оказывается, он так себя ведет лишь в силу
важных
причин. Он объяснит их потом. Более того, он, оказывается, всех спасает.
'А
вот Иванов - стукач'. Подробности потом. Когда? Потом...
Кстати, на очной ставке вы тоже имеете право задавать вопросы.
Не
беспокойтесь, что К. сочтет их наивными. Постарайтесь по
возможности
обдумать их заранее и написать собственноручно в протоколе.
Следователь
захочет помешать. Если он имеет право мешать, то вы тем более имеете
право
не подписывать протокол. А в замечаниях, указывая причину отказа, вы
можете
написать свои вопросы. Очень хорошо, если их прочтет К.
Однако сначала попробуйте обратиться к нему устно: 'Мне неловко
давать о
тебе какие-либо сведения, не говоря уже про показания о неведомых мне
твоих
'преступлениях'. Давай обратимся к следователю с просьбой освободить
меня
от нелепой роли'.
Возможно, К. не откажется. В противном случае дело хуже, чем
вы
предполагали. И все же, дабы очистить свою совесть, потребуйте с него
(по
долгу дружбы) честное слово, что он (пауза в разговоре на
размышление)
определенно не занимался пропагандой заговоров с целью свержения власти
или
покушения на жизнь советских лидеров, не занимался пропагандой
устройства
массовых беспорядков и ничего подобного не делал. Да, именно, пусть
дает
честное слово, что у него не было того самого умысла, от которого он
будет
отказываться почему-то только потом, на суде, но не на следствии. В
конце
концов, что ему мешает об этом подумать сейчас, пока не поздно?
У вас определенно найдется что спросить. Хотя... Память капризна
и
мелочна.
- Ты помнишь, однажды у меня дома мы пошли в ванную. Зачем-то
ты
специально включил воду. Зачем-то ты тогда на бумаге писал коряво и
долго.
Зачем? Чтобы они не слышали нас? Чтобы они ничего не узнали? Ведь
верно?
Тогда почему же сейчас ты им все рассказываешь, объясни? Почему?
Жену обвиняемого К. приглашают на роль свидетеля
Она ничего не знает и потому многое может сказать.
(Ближневосточная мудрость)
- Имейте в виду, ваш муж совершил серьезное преступление.
- Значит, я должна с ним развестись?
- Нет-нет. Мы не разрушаем семьи... Вы неправильно поняли...
Для нее контакт со следователем - единственная возможность узнать
о
судьбе мужа. Поговорить лишний раз со следователем она бы рада, но
давать
показания... Зачем? Ценность свидетельских показаний жены, сестры
или
матери вообще крайне сомнительна. Она не может быть беспристрастна,
потому
что она любит человека, который обвинен и, наверное, будет наказан. Оба
они
уже наказаны, и по крайней мере один обязательно невиновен - она. Но
она
уверена, что невиновны оба. Нет, выступление жены-свидетельницы на суде
так
же странно, как выступление адвоката обвиняемого в качестве
свидетеля.
Пожалуй, в этом случае адвокат не должен быть адвокатом, а жена не
должна
быть женой. Впрочем, не слишком ли многого требует правосудие?
...Она, наверное, откажется давать показания. Или она
будет
'благоразумна'? Нет, оснований для ее отказа слишком много. Если бы
ее
привлекли к ответственности за отказ от дачи показаний,
сакраментальная
цель следствия не была бы достигнута вообще.
Встретил свою приятельницу. И вот сразу две новости: одна -
хорошая,
другая - плохая. Вначале, конечно, хорошая: машинистка уже оправилась
от
перелома ключицы и скоро закончит печатание рукописи. Плохая
новость
заключается в том, что плата оказалась слишком большой. Денег,
разумеется,
мне не жалко, но высокая плата, как видно, обусловлена 'опасностью'
работы.
А разве за 'опасность' платить деньги не опасно? Любой следователь
без
труда убедит машинистку, что, получая большую плату не за труд, а за
страх,
она сознавала, что совершает преступление. Высокая плата будет
единственной
и достаточно хорошей уликой. Приятельница не согласилась с моими
доводами.
Она все время повторяла, что машинистка 'очень надежная'. Но я так и
не
понял, зачем из надежной машинистки делать ненадежную.
В конце концов мы любезно попрощались. Я договорился передать еще
одну
дополнительную страницу с выдержками из последнего допроса как раз
по
поводу этой самой рукописи...
В чистом поле закона
Следователь. Какова цель записей, которые вы вели на допросе?
Свидетель. Я не уверен, что ваш вопрос имеет отношение к делу.
Следователь. Но вы подтверждаете, что на допросе делали записи и
пришли с готовыми записями?
Свидетель. Нет, не подтверждаю.
Здесь возникла пауза, в течение которой мы с любопытством глядели
друг на друга. Затем он начал говорить чепуху, мне стало жалко его,
и я чистосердечно признался: 'Не подтверждаю, поскольку это не
соответствует моим интересам'.
(Конец протокола второго допроса по делу А. Твердохлебова.)
Вы вовсе не обязаны обсуждать со следователем текст своего ответа
перед
тем, как занести его в протокол, но можете это сделать, если
желаете,
например, узнать, какой вариант его устраивает меньше. Конечно,
следователи
попадаются разные, в том числе хитрые и очень хитрые... Но
требования,
предъявляемые ими к протоколу, всегда более или менее стандартные. И
тут
целиком можно положиться на восточную пословицу: 'Выслушай жену и
сделай
наоборот'. Но и этого мало. Вы, читатель, к сожалению, дилетант.
А
существует мнение, что только юридические знания позволяют
угадывать
намерения следователя.
...Все, о чем мы говорим сейчас, - обычные нормы морали, знание
законов
тут ни при чем. Всякий взрослый и разумный человек регулирует
свое
поведение вовсе не законами, а обычной моралью. Если подумать, это не
так
уж мало. Скорее наоборот. Не нужно излишне ослеплять себя лучами
закона.
Закон! Всегда ли понятно, что это такое? Вот вам пример: в Комментарии
к
УПК на странице 172 написано, что в необходимых случаях разрешается
учинить
'личный обыск... с осмотром одежды и тела'. Но если жертва
'препятствует
обыску', то он (обыск) 'может быть произведен принудительно', хотя
'при
этом', как ни странно, 'не должны допускаться действия,
унижающие
достоинство обвиняемого'. Разумеется, я ничего не понял. Да и надо
ли
понимать?
Опять он хитрит
Свидетель. Свои вопросы вы записываете в протокол. Почему мои
вопросы вы не записываете в протокол?
Следователь. Что вы хотите конкретно?
Свидетель. Вы сказали, что сочувствуете обвиняемому. Поэтому я
спросил: 'Не мешает ли вам как следователю тот факт, что вы
сочувствуете обвиняемому?'. Вы почему-то не ответили.
(Из рассказов о допросе.)
...Свидетель должен подписать каждую страницу протокола;
следователь,
получая его подпись на какой-нибудь странице, эту страницу прячет и
больше
не показывает. Следователь не пишет на первой странице название дела,
но
оставляет для него пустую строчку. Почему он так поступает? Вам
нетрудно
понять его конечную цель - она незамысловата. А если вы его ловите
с
поличным, свое мнение вы вправе записать в протоколе, поскольку
обязаны
говорить правду. К сожалению, только один из вас дал в этом
подписку.
Однако следует быть осмотрительным и тактичным. И нет таких рецептов,
коих
надо придерживаться слепо. 'Вы ведете себя абсолютно не в соответствии
с
собственными рецептами', - скажет мне следователь
(когда-нибудь).
'Наверное, 'ловит', - подумаю я и скажу: 'А почему вы уверены, что я
автор
этих рецептов?' - Так скажу я, пусть даже я автор этих рецептов. И это
не
будет ложью.
Вообще, если говорить очень и очень серьезно, ложь - это
прожорливый
паразит на болезненном теле правды. Ложь всегда поедает правду. Вот
оттого,
наверное, правда иногда так плохо выглядит.
Надо ли отказываться от показаний?
- Я был возмущен попыткой обмануть меня, поэтому чистосердечно
признался, что презираю и его самого, и его дело.
Он спросил: 'Означает ли это отказ от показаний?'
Я ответил: 'Нет'. Но, к сожалению, потом он убедил меня отказаться
от показаний.
(Из рассказов о допросе.)
Известно, что санкции за отказ от показаний незначительны, но когда
этим
станут злоупотреблять, наказание может быть легко пересмотрено и
окажется в
конце концов более суровым. Ясно, таким образом, что злоупотреблять
отказом
от показаний не надо. С другой стороны, если, отказываясь от
дачи
показаний, вы становитесь, с точки зрения следователя,
'пособником
преступления' и он угрожает вам, допустим, семью годами, то вы вправе
не
давать показания (разумеется, сито 'Л'). Вы всегда имеете право
отказаться
от дачи показаний, если вам угрожают чем-либо кроме санкции по ст. 182
УК
(сито 'Д').
Многие политические процессы последних лет вызвали протесты
именно
фактами нарушения закона. Зачастую суд, обвиняя в клевете, не
опровергал
клеветы. Не допускается даже, что подсудимый, распространяя ложь,
мог
верить, что утверждает правду (т.е. факт заведомой лжи - как того
требует
закон - не устанавливался). Спрашивается: можно ли такие
нарушения
использовать как причину отказа от любых показаний по любым
политическим
делам вообще? Вопрос, конечно, трудный, но ответ простой - нельзя.
Как вещь нехитрая, отказ от показаний имеет достаточное число
горячих
поклонников: 'Что с ними, со сволочами, разговаривать?' А ведь то же
самое
может сказать следователь своему коллеге.
Нет, заранее отказываться от показаний, пожалуй, глупо и в
известном
смысле - аморально. По существу это означает отвергать закон.
Человек,
отвергающий закон, не способен защитить себя законом, и в этом смысле
он
солидаризируется со своими врагами. Закон необходимо
отстаивать.
По-всякому, но законно. Отказываться от этого нельзя. (Кроме того,
следует
обратить внимание также и на то, что ваши показания обязательно
прочтет
обвиняемый. Для него, сидящего в тюрьме, ваши слова - добрая весть с
воли.)
Побеседуем о проблемах моральных (вроде бы не относящееся к делу
чтение)
Читатель. Вы предлагаете играть со следствием в игру.
Автор. Да, наверное, это так выглядит. Но правила игры написаны
нечетко, следовательно, каждый участник интерпретирует их
по-своему. Побеждает та интерпретация, которая менее противоречива.
Ну а то, что один из двух называет свою интерпретацию правил
нравственными принципами, - это его дело.
(Из беседы автора с одним из читателей.)
Листая какую-то книгу для следователя, я поначалу не придал
значения
приведенной ниже цитате. Впрочем, ничего особенного. Под паутиной
скучного
текста большая мудрость не лежала, судите сами: 'Использование
технических
средств фиксации информации для хода результатов следственного действия
не
требует соблюдения тех процессуальных норм, которые
регламентируют
применение этих средств для процессуальной фиксации'.
Нет, конечно, можно гораздо проще. Например:
доктор
физико-математических наук А. замечал, что в моменты, когда между ним
и
следователем возникали споры, обычно звонил телефон. Следователь не
говорил
по телефону, а только слушал. Зато потом он всякий раз существенно
менял
свою позицию в споре. Словом, создавалось впечатление, что
допросом
руководит 'невидимка', которого следователь будто бы стеснялся. Можно
бы
считать это домыслом ученого, но, с другой стороны, многого-то
мы
действительно не знаем. Если ни с того ни с сего, например, судья
делает
перерыв на 15 минут, мы только рады. А зачем ему перерыв на 15
минут,
никого не интересует, забот и так по горло.
Как-то именно в такие 15 минут я стоял в коридоре суда, размышляя
над
своим письмом по поводу некорректного поведения судьи. Рассматривалось
дело
о неосторожной езде на собственном автомобиле одного желающего уехать
в
Израиль. Уголовные обвинения вместо политических - не новая мода. Но
тогда
я думал над письмом, оно казалось мне очень важным. А что
в
действительности было важным, я не знал.
- Запрещаю вам писать письмо, - сказал мне совсем не милиционер,
а
обвиняемый. Это, наверное, было самое важное, поэтому я с
интересом
спросил: 'Почему?' - 'Мой процесс, я имею право вам запрещать', -
ответил
обвиняемый.
Тут была, вероятно, какая-то логика, поскольку мудрые и добрые
евреи,
стоявшие рядом, сочувственно закивали: - Раз Витя против, писать не
надо.
Это его процесс.
После перерыва в зал меня не пустили - на этот раз милиционеры.
Они
сказали: 'Места нет!'. Сзади кто-то сочувственно закричал: 'Да ведь это
его
двоюродный брат! Двоюродный брат! Пустите его!'. Но я не был
двоюродным
братом, и здесь мне не особенно хотелось им быть. То ли
чувство
брезгливости к вранью, то ли что-то другое, не знаю. Нет. Если он
имеет
право запрещать мне писать письмо у него на процессе, то я по крайней
мере
имею право не врать, где хочу. Ну ладно. Я остался размышлять в
коридоре.
А в зале между тем шел допрос жены обвиняемого.
Потерпевшая
неубедительно поясняла, как ей предлагали взятку. Жена подсудимого (она
же
свидетельница по делу своего мужа) говорила более убедительно. Наверняка
ей
поверили больше. Но в какой-то момент она переборщила:
- Я могу доказать, что не предлагала взятку.
- Как? - изумился судья.
- Все свои разговоры я записывала на магнитофон.
Ничего не поделаешь: бедная женщина не понимала своего
собственного
цинизма. Почему такое случается и кто виноват, можно думать сколько
угодно.
Но от судьи, который до этого случая беспричинно кричал на
каждого
свидетеля, все ожидали какой-нибудь реакции. Наверное, что-то ему
мешало.
Возможно, что-то происходило в течение 15-минутного перерыва. Кто знает?
Не
был ли сам судья опутан теми же проводами, что и злосчастные супруги?
Во
всяком случае я надеюсь, что в его доме среди множества разных и
полезных
книг нетрудно найти ту, из которой я выбрал приведенную в начале цитату.
Отстаивая право, пусть даже такое пустяковое и бесспорное, как
право
купить билет на самолет и лететь куда вздумается, тоже необходимо
заранее
определить нравственные рамки дозволенного. Они не должны расширяться
ни
для скорейшей победы, ни с учетом коварства противника...
Нет, читатель, как только у вас окажется 'достаточно' оснований
считать
Иванова 'стукачом', мне будет неприятно с вами беседовать, тем
более
потому, что мы живем в стране, где в течение столетий миллионы
людей
уничтожались только по подозрению или, как теперь говорят, 'по
ошибке'.
Вспомните героев наших детских книг: они публично клялись в том, что
если
изменят своим идеалам, то пусть их покарает рука их товарищей: то
есть
быстро, без суда. Вспомните, к чему приводит замена доказательств
эмоциями.
Нет, уверяю вас, к нам не станут засылать стукача - побоятся.
Сколько
нелепых, ужасных мер пришлось бы предпринять, если бы стал известен
весь
тот вздор, который говорится у многих из нас дома изо дня в день.
Представьте, я, чудак, делю людей на две категории: симпатичных
или
несимпатичных. Однажды меня спросили:
- А если станет известно, что симпатичный человек - стукач?
- Я, разумеется, не поверю, - ответил я.
- А если он сам вам признается?
- Ну, тогда, по-видимому, он перестанет быть стукачом.
Я не спорю. Дабы сохранить свою безопасность, любое общество
вынуждено
терпеть тех, кто бесстыдно подслушивает и подсматривает ради его
пользы.
Однако, утратив обычный стыд совсем, оно может утратить и
свою
безопасность, то есть стать опасным для самого себя. Наверное, поэтому
один
человек в силах победить даже целое государство, если только он
владеет
оружием, которым государство еще или уже не владеет. Это оружие -
не
знание, не сила, а лишь мораль и культура.
Я тщетно ищу рукопись, чтобы сделать необходимые выписки для
своей
приятельницы. Я спрашиваю у своих друзей: А., Б., В., Г., Д.
По-моему, в худшем случае, каждый должен ответить коротко: 'У меня
нет'.
Так нет же: А. ответил, что, по словам Б., в его присутствии В.,
получивший
рукопись от Г., передал ее Д.
Возникает вопрос: как культурно выразить большое чувство
неудовольствия,
которым я преисполнился? Рукопись не криминальна, все мы друг
другу
доверяем - это понятно, это известно. Но важно другое: по-моему, как бы
мы
ни доверяли, как бы ни было некриминально все, чем мы заняты,
поступать
следует по возможности так, чтобы на допросе каждый из нас
имел
максимальную возможность говорить правду.
А если это не допрос, а беседа?
Милиционер, сказавший: 'Прошу вас, пройдемте', был настойчиво вежлив.
Я объяснил, что просьбу его выполнить отказываюсь, а требованию
подчиняюсь. А уж потом моя готовность ответить на любой вопрос сразу и
письменно настолько всех смутила, что никто не понимал, куда меня
следует деть.
(Из рассказов о задержании в 98 отд. милиции г. Москвы.)
Про беседу ничего в законе не сказано. Воля ваша, не хотите -
не
беседуйте. Впрочем, обстоятельства иногда вынуждают. И кто знает,
наверное,
они вынуждают и нашего собеседника. Как ни странно, положение у вас
обоих
иногда бывает почти одинаково. Если он, допустим, упрекает вас
в
неоткровенности, вы вправе в неоткровенности упрекнуть его. Конечно,
вы
преспокойно беседовали бы 'на равных', но боитесь неизвестных
вам
последствий. А каковы последствия? Где это узнать? Если иметь в виду
эти
невидимые последствия, то любую неформальную беседу лучше
сделать
формальной с помощью заявления или письма. Во всяком случае, в
качестве
ответа на любой вопрос уместно дать обдуманное письменное объяснение.
Таким
образом, вы пишете, во-первых, о тех предложениях или разъяснениях,
которые
вам сделаны (о том, как вы их поняли и от кого они исходили), во-вторых,
о
вашей реакции на эти предложения или разъяснения.
Ниже приведены без комментариев два примера заявлений. Каждое из них
в
прошлом было связано с каким-то конкретным событием.
Первое заявление
Объяснительная записка
Такому-то от такого-то
(строго конфиденциально, как вы сами просили)
Уважаемый Любим Иванович!
Из беседы с вами 17 октября я понял, что вы определенно
имеете
информацию о моей виновности, непонятно только в чем.
Действительно,
некоторое время я занимался по системе йогов для улучшения здоровья.
Не
стану отрицать, что ходил в гости, но не более чем к своим друзьям
и
знакомым, а потому не вижу в этом ничего предосудительного.
Любим Иванович! Нетрудно догадаться, что, расследуя какое-то
непонятное
мне преступление, вы выступаете не как представитель закона, а лишь
в
личном качестве, присваивая несвойственные вам функции. Я не
очень
разбираюсь в законах, простите, но, по-видимому, ваши действия
подпадают
под ст. 200 УК РСФСР 'Самоуправство' и еще ст. 171 УК РСФСР
'Превышение
власти или служебных полномочий'. Это, вероятно, все, что я
хотел
объяснить, Любим Иванович, по вашей, в сущности, просьбе... Но, с
другой
стороны, я прошу впредь оградить меня, моих друзей, а главное
моих
родителей от нелепых бесед с вами. Я же, если очень надо, всегда
готов
отвечать на любые вопросы, но только представителя закона, иначе,
наверное,
и быть не может.
Подпись. Дата.
Второе заявление
В компетентные органы
Такому-то от такого-то, проживающего
Чистосердечное раскаяние
Полагая долгое время, что 'каждый человек имеет право на
свободу
убеждений и на свободное выражение их', в настоящем заявлении
я
чистосердечно раскаиваюсь в том, что считал, будто это право
включает
'свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений, свободу
искать,
получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и
независимо
от государственных границ' (Цитируется ст. 19 Всеобщей декларации
прав
человека.)
Подпись. Дата.
Несколько советов в конце
Свидетель. А если бы рукопись, о которой вы спрашиваете,
написал я, то должен ли я в этом признаться?
Следователь. Несомненно. Вы дали подписку об ответственности за
дачу ложных показаний.
Свидетель. Ну а как же тогда право обвиняемого на защиту? Я же
стану обвиняемым тогда?
Следователь. Вы в этом уверены?
Свидетель. Конечно не уверен, поэтому и спрашиваю.
(Из рассказов о допросе.)
Нет, я не знаю, что делать тем, кто слишком боится. В сущности, я
вообще
ничего особенного не знаю. Но я уверен, что вашу волю,
читатель,
исключительную волю отвечать на допросе как угодно, не сообразуясь ни
с
какими неожиданностями, ни с какими советами (даже теми, которые
изложены
выше), никто и ничто не должно ограничивать. Ничто абсолютно: ни
заботы
близких, ни страх, ни желание узнать о чем-то, ничто, кроме
собственной
совести. Надо быть просто самим собой - вот главный совет.
Конечно, всякое бывает. Допустим, вызывают на допрос в то время,
когда у
вас в кармане лежат виза и билет до Вены. Что делать? Быстрее
обменять
билет, чтобы скорее улететь, и все время бояться, как бы в последний
момент
что-нибудь не стряслось? Наверное.
И все-таки жаль. Мне будет очень жаль, когда кто-нибудь скажет, что
вы
'жид и потому трус'. И пусть вы уже уехали в Израиль и все
происходящее
здесь вас нисколько не волнует, вы никогда не вспомните об этой
стране,
никогда.
Никогда? А ведь это и есть, наверное, ложь! Плохая страна - именно
та,
где только лишь думающих, что она плохая, сажают в тюрьму. А только
почему
плохую страну всегда любят больше, чем хорошую? Почему?
Не знаю.
Не обижайтесь, читатель. Говоря о других, я в основном все-таки имею
в
виду самого себя. Но, по всей вероятности, я не счел бы возможным
всегда
поступать так, как советую другим. Кроме того, категорически не хочу,
чтобы
мои сентенции истолковывались как желание сделать из читателя
большого
жулика. И даже очень мелким жуликом я совершенно не советую быть.
Наоборот.
Если вы звоните кому-нибудь, допустим, в Рим (в кредит) из квартиры,
откуда
все уже уехали, или звоните в учреждение, притворяясь кем-нибудь,
или
обманываете тех, кого 'стоит' обманывать, то, я полагаю, само по себе
это
все-таки помешает вам на допросе, да и в жизни тоже. Считая себя
партизаном
в тылу врага, в конечном счете вы окажетесь партизаном в своем
собственном
тылу, поскольку не увидите границы между добром и злом.
Между прочим, рассказывают, когда Мандельштама привели первый раз
на
допрос, он всего лишь спросил: 'А можно говорить правду?'.
- Я удивляюсь, почему они не могут всех нас разом уничтожить, -
спросила
моя приятельница, которая прочла все это. Я тоже этого не знаю.
Публикуется с незначительными сокращениями, которые в основном
относятся
к комментариям статей Уголовного кодекса, прекратившего свое действие
в
январе 1997 года. Публикуется по: 'Индекс. Досье на цензуру', 1997, #1,
с.
113-134.
Русский Журнал. 5.11.1997.
